Александр Николаевич Вертинский - великолепный грешник.
 

Анна Ахматова в разговоре о знаменитых донжуанах и вообще о тайне мужского успеха заметила как-то: - Вы думаете, женщины любят красавцев? Или героев? Они любят тех, кто ими занимается.

Александр Николаевич Вертинский относился именно к данному типу мужчин. Позволю себе догадку: видимо, Александр Николаевич с юности принадлежал к тому типу художественных натур, у кого еще туманные творческие амбиции причудливым образом сочетаются со столь же безотчетным ощущением женственности, с восхищением ею, с непобедимой к ней тягой. («Се плю фор ке муа!» - «Это сильнее меня!» - как говаривал герой Вертинского - губернатор в фильме «Анна на шее».)

В сущности, все лучшие песни Вертинского - о женщинах. (Если не считать ностальгических шедевров.) О возлюбленных, о любовницах, бывших, будущих и даже не состоявшихся, о подругах и женах, о маленьких балеринах, о светских кокотках и нищих проститутках с Тверского бульвара, о дамах высшего круга и платных танцевальных партнершах «текси-герл», о мировых капризных «звездах» и о бедных эмигрантках из тургеневской провинции.

Не впадая в преувеличение, можно заключить, что постижение жизни происходило у него путем близкого знакомства с женщинами самых разных, как говорили некогда, званий. Вертинский поразительно чувствовал женскую суть. Ее прелестную суетность, ее непоследовательность, на которую невозможно обижаться, ее уловки, хитрости и грехи. Не только восторги любви составляют ее смысл, но и неизбежные любви издержки: ревность, подозрение, измена, разлука...

Любопытно, что эту ноту в творчестве Вертинского рано заметил такой ядовитый критик, как Петр Пильский. «Точнее всего творчество Вертинского определяется одним словом: Медальон... Медальон - это нежность. Медальон - трогательность. В медальоне хранится локон волос, портрет любимой, и сам медальон женственно лиричен... Затаенная золотая иконка, носимая у сердца». Здесь многое тонко подмечено. И, прежде всего душевное изящество, свойственное этому любимцу публики, бонвивану и щеголю, знатоку вин и хорошей кухни.

Александр Николаевич Вертинский
 

Вложение 27

Так нередко бывает: с виду пренебрежительный сноб, а про себя застенчивый романтик, склонный изображать своих легкомысленных возлюбленных роковыми обитательницами замков, путешествующими по розовым морям и бананово-лимонным странам. А загадочные эти принцессы между тем проживали в Москве, на Пречистенке или Полянке, катались по Петровке на лихачах, посещали на Кузнецком модные лавки (нынешнее французское «бутик» - это и есть «лавка», ничто больше). Были женами и невестами присяжных поверенных, акцизных чиновников, гвардейских ротмистров и штабс-капитанов.

Жену одного прапорщика звали Вера Холодная. Теперь это имя воспринимается как изысканный псевдоним, между тем это рядовая украинская, малороссийская, как тогда говорили, фамилия. В своих не вполне достоверных мемуарах Александр Николаевич утверждал, что это с его, как говорится, подачи эту необыкновенно красивую женщину пригласили сниматься в кино. Киноведы, мягко говоря, ставят под сомнение это самонадеянное заявление. Речь, однако, о другом. О той дружбе, которая, несомненно, связывала Вертинского с первой российской кинозвездой.

Тут необходимо заметить, что при всей вольности своей манеры мемуариста Александр Николаевич, будучи джентльменом старых правил, о своих победах позволял себе разве что обиняком намекнуть. Так что утверждать со всей определенностью, что у него с Холодной был роман, было бы непростительно бестактно. Другое дело строить догадки... Тут, как говорится, вольному воля. Трудно, конечно, не принять во внимание тот факт, что три буквально разошедшиеся на поговорки и присловья песенки Вертинского: «Лиловый негр», «Ваши пальцы пахнут ладаном» и «Маленький креольчик», посвящены в шестнадцатом году именно Вере Холодной. Стихи, как известно, посвящаются женщинам в двух случаях - либо в знак благодарности за несказанное счастье, либо в память о великой неразделенной любви.

«Куда же вы ушли, мой маленький креольчик? Как пуст без вас мой старый балаганчик, как бледен ваш Пьеро, как плачет он порой». Глупо было бы воспринимать эти строки совершенно буквально. Тем не менее, можно предположить, что много обещавший роман был, скорее всего, так типично и решительно прерван дамой еще на самой упоительной стадии.

Можно предположить, что не только семейные обстоятельства положили предел этой несостоявшейся любви, но и всплеск всероссийского зрительского обожания, каким была вознесена Вера Холодная. Слава отделяет своих любимцев и уж тем более любимиц от прежнего круга друзей, поклонников и влюбленных. Она притягивает новых людей, с другими деньгами и возможностями. На чем, в сущности, и строится вечная драма Пьеро, сочиняющего песенки для утешения самого себя и себе подобных.

«Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?»
В этих почти хрестоматийных строках звучит уже душа окрепшего, овладевшего своей тоской мужчины. Он уже в состоянии видеть свою ускользающую Коломбину в несколько ироническом, хотя и по-прежнему лирическом свете. «В притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подает манто». И, наконец, освободившееся от любовного помешательства сердце поэта обретает вдруг какую-то трагическую прозорливость. «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль». Когда Вертинский посвятил эти строки Вере Холодной, ничто не предвещало ее скорого конца.

«Что вы наделали! - суеверно замахала на своего поклонника руками «королева экрана». - Я не желаю лежать в гробу! Сейчас же снимите посвящение!» Не желая ее пугать, Вертинский при публикации романса отказался от упоминания «звездного» имени. А спустя три года, в самый разгар гражданской войны, находясь в Ростове-на-Дону, получил из Одессы телеграмму о внезапной кончине первой российской «королевы экрана».
Недаром говаривала Анна Ахматова: стихи притягивают судьбу.

В те годы была у Вертинского еще одна муза, в человеческих качествах которой он не заблуждался даже в дни их романа. В посвященной ей песенке «О шести зеркалах» прямо называл ее «маленькой злой, ограниченной женщиной». И тут же признавался, что буквально умирает от мук ревности и тоски. Звали героиню и вдохновительницу нескольких ариеток Мария Юрьева, она была балерина и пользовалась у публики немалым успехом, выступая в том же, что и Вертинский, Петровском театре миниатюр. Через годы, в мемуарах Берлинский уже без стеснения свел счеты со своей полузабытой любовницей. Описал ее анекдотическое корыстолюбие. Не только ради флакона духов в скудеющей революционной Москве могла она завести интрижку с каким-нибудь спекулянтом, но даже совершенно ненужные и непонятные ей шарикоподшипники потребовать у поклонника ей купить: «Пусть лежат!»

Наивны те, кто полагает, что ветреные и пленительные богемные красавицы непрактичны. Опять же кризисные времена дефицита, нехватки, пустеющих магазинов, политической нестабильности плохо действуют на женщин. Им хочется себя обезопасить, «почувствовать себя защищенной», как говорят теперь героини рекламных роликов. А Пьеро, по точному замечанию Вертинского, «не присяжный поверенный», не биржевик, не спекулянт и не комиссар, награбивший драгоценностей и шуб в реквизированных барских особняках. Немного странно, конечно, сознавать, что имевший повсеместный успех, окруженный готовыми на все поклонницами, Вертинский мог страдать из-за неверности своих капризных подружек. Но ведь, с другой стороны, человек, незнакомый с неотделимыми от любви «надсадой, смущеньем и горем», просто не способен заниматься искусством. Художник ткет свое полотно из нитей собственной судьбы, собственных заблуждений и страданий. Все идет в дело - и радости беззаботного альковного приключения, и «амок» - одержимость тяжелой мучительной страсти. Гастрольные поездки, жизнь на колесах, странствия из страны в страну, новые языки, новые пейзажи и нравы, новый тип женской красоты и новый стиль отношений. Каждый город, каждый концерт, каждый ресторан представлял неизведанные возможности в плане встреч, знакомств и интригующих впечатлений. В этом смысле не было страны более подходящей для такого рода вдохновения, нежели Польша. Конечно, красота и особый шарм польских женщин, изображенных в стихах и легендах, сделались общим местом. Влияние их от этого не уменьшилось. Странно было бы, если бы Вертинский, с его отдаленными польскими корнями, с его отчасти шляхетским гонором, который он в себе культивировал, не отдал дань увлечению прекрасными польками. В том числе и дань художественную.

Одна из них - «Пани Ирена». Существует легенда - почти все истории, рассказанные Вертинским и о Вертинском, в какой-то степени мифологичны, к реальности чуть заметным образом подмешан вымысел - так что существует легенда, что, выступая в варшавском кинотеатре «Палас» на улице Хмельной, артист заметил в первом ряду прекрасную женщину. На полек Александр Николаевич сумел произвести эффект, настала очередь и самому пережить их воздействие. После концерта певец, как это часто бывает, встретил свою слушательницу в ресторане, был ей представлен, завел знакомство, попал под обаяние, с удовольствием потерял голову…

Панна, как положено красавице, была помолвлена, естественно, с каким-то аристократом, князем или бароном, титулы в Польше, как и в старой России, чрезвычайно ценились, понятно, что о каком-либо полноценном романе не могло быть и речи. Тем не менее, что-то, какие-то тайные встречи, свидания, переписка, вероятно, имели место. По крайней мере, песня на это намекает, на невозможность вроде бы поманившего и, как всегда, обманувшего счастья. «О, как трудно любить в этом мире приличий, О, как больно любить без конца!»

А кончается ариетка чрезвычайно эффектным жестом, совершенно в классическом польском духе:
«Я со сцены вам сердце, как мячик, бросаю. Ну, ловите, принцесса Ирен!»
Легенда опять же утверждает, что однажды этот словесный посыл был подкреплен совершенно реальным действием: Вертинский бросил поразившей его воображение варшавянке - она ходила на все его концерты - алое картонное сердце влюбленного Пьеро.

При всем своем гедонизме, при том, что женственность являла для Вертинского самую соль бытия, он как никто другой чувствовал драму любви, ее иллюзорность и подлинность в одно и то же время, ее сложность, не подвластную никакой логике и никаким расчетам. Не ветреность эстетизирует Вертинский в своих романсах, но вечную интригу любви и различные ее стадии, ее безотчетное пробуждение и тайные знаки, ее способность заменить человеку весь мир и ее умение весь мир у него отнять.

В этом смысле знаменитая строка «Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема» отнюдь не цинична, как ее трактуют некоторые якобы исследователи. Конечно, сколько бы ни каялся артист притворно в своем донжуанстве, какие бы ни выказывал познания в области адюльтера и тайных связей, на самом деле ему и впрямь важнее всего было, «чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев». То есть испытать вдохновение. Завестись, ощутить изумительное кружение сердца, одинаково предшествующее и творчеству, и любви.

А повод - повод всегда находился. То ли случайная встреча, то ли исповедь за бокалом вина, то ли житейская сценка, подсмотренная в кафе, в театральном фойе, на каком-нибудь столичном или же, наоборот, провинциальном променаде. Есть у Вертинского нечто вроде маленькой поэмы «Концерт Сарасате», не такая общеизвестная, как, скажем, «В синем и далеком океане» или «Бразильский крейсер», но зато поразительная по знанию женского сердца и по той откровенности, с какой это знание декларируется.

«Ваш любовник скрипач, он седой и горбатый. Он вас дико ревнует, не любит и бьет. Но когда он играет «Концерт Сарасате», Ваше сердце, как птица, летит и поет». Этот сюжет навеян совершенно конкретным случаем. Однажды в черновицком кафе (Черновцы были тогда вполне «европейским» румынским городом) Вертинский увидел немолодую, но все еще очень красивую женщину, в позе которой, как он рассказывал, было нечто обреченное. Да и весь ее облик - жакет, сумка, туфли - подходил под пошловатое определение: «остатки прежней роскоши». Но вот на эстраду вышел скрипач - толстый, некрасивый румын с напомаженными волосами, с фальшивым огромным бриллиантом на пальце, и, припав порочным лицом к скрипке, взмахнул смычком. Это был Владеско, знаменитый скрипач, ресторанный гений, исторгавший стоны и рыдания не только из своего: инструмента, но одновременно из сердец самой: пресыщенной публики. При этих страстных, тоскующих, бередящих душу звуках лицо обреченной, увядшей женщины преобразилось, запылало волнением и восторгом, как от бокала превосходного шампанского. И глаза ее засверкали наркотическим блеском, будто от порции кокаина. Вертинскому рассказали: это некогда европейски известная певица Сильвия Тоска, влюбившись в скрипку Владеско, она забросила свою карьеру, ушла от богатого мужа, растратила состояние только лишь для того, чтобы следовать повсюду за этим пошлым и жадным кабацким Паганини, который обращался с ней, как с опостылевшей, ни на что не годной собакой.

«Он альфонс по призванью. Он знает секреты. И умеет из женщины сделать зеро…»
Надо думать, Вертинский и прежде знал об этом особом мужском умении, на которое, как назло, падки самые утонченные и нежные женщины. Однако на этот раз картина чересчур броская и впечатляющая. До бессильной злости обидная в своем неразрешимом парадоксе.
«Вы прощаете все за «Концерт Сарасате». Исступленно, безумно и больно любя!»
Недаром, по свидетельству мемуариста, в начале тридцатых в Берлине, в годы наивысшей своей зарубежной славы и совершенного материального благополучия, певец как-то заметил:
- Меня понимают очень немногие мужчины и все женщины.
Отсюда его известное бытовое эстетство, любовь к красивым вещам, к роскоши и комфорту. И красивые женщины составляли как бы самую существенную часть этого житейского натюрморта. При всем при том, что артист нередко повторял в те годы своего абсолютного мужского успеха:
- Я хочу женщину, мечтающую о счастье, а не о норковой шубе.
Тут нет противоречия: красота жизни, а значит, в первую очередь женская красота, была для него духовна, полна некоего высшего смысла. «Обладание», замечает все тот же наблюдатель-мемуарист, было средством овладения женской душой, поводом для романа, единственным героем которого оставался он один… Потери он преображал в стихи и песни.

Опять же по легенде, подлинность которой трудно как подтвердить, так и опровергнуть, у Вертинского в Голливуде был роман с Марлен Дитрих. Почему и нет, познакомились они еще в Париже, оба были изгнанниками, великая Марлен, судя по ее мемуарам, питала слабость ко всему русскому... Так или иначе, но слова остроумной песенки «Марлен», посвященной знаменитой немке, свидетельствуют об определенной короткости отношений. Ибо кому же, как не близкому человеку известны все привычки, капризы и причуды «звезды».

«Надо вас боготворить,
Ваши фильмы вслух хвалить,
И смотреть по двадцать раз,
Как актер целует вас…
На ночь надо вам попеть,
С поцелуями раздеть,
Притушить кругом огни.
Завтра съемка… Ни-ни-ни…
И сказать, сваривши чай - Гуд бай!»

Эта же русская шансонетка может служить свидетельством возмужания, той душевной мужской устойчивости, которой достиг в годы своей славы Александр Вертинский и его лирический герой. Как бы ни льстила его самолюбию связь со «звездой», он прекрасно отдает себе отчет в том, насколько она губительна не только для его таланта, но и для нормального человеческого самосознания и самоуважения.

«Нет. Уж лучше в нужный срок
Медленно взвести курок.
И сказать любви прощай.
Гуд бай».

Нет, герой Вертинского не очерствел сердцем, просто устал от бесконечных маневров и тактических ходов на «любовном фронте», как выражался Зощенко. В каком-то смысле женщины перестали его волновать, во всяком случае, в прежнем будоражащем смысле. Все больше иронии и горечи звучит в его обращении к новым предметам, не страсти, нет, а всего лишь дежурного увлечения. Зато душевного тепла и усталой нежности не жалеет он, обращаясь к своим классическим героиням, несчастным служащим ненасытной индустрии развлечений - танцовщицам на цирковой арене, к «падшим ангелам» из кордебалета «Фоли-Бержер» и других мюзик-холлов, к «дансинг-герл», наемным партнершам богатых гуляк, приезжающих в ночные рестораны поплясать румбу и фокстрот. Братская нежность усугубляется еще и тем обстоятельством, что девушки эти зачастую - русские барышни, бывшие гимназистки и курсистки, тургеневские барышни, что называется, дошедшие до ручки, до отчаяния, до забвения всего того, чему поклонялись в благодушии российской провинции, до потери себя в мышиной возне эмигрантского униженного существования.

«Это бред. Это сон. Это снится...
Это чей-то жестокий обман.
Это вам подменили страницы.
И испортили нежный роман».

Здесь прямо-таки бунинское «Легкое дыхание» приходит на память, с одной лишь поправкой, что героиня не была застрелена на вокзале своим несчастным отвергнутым любовником, а после долгого безнадежного «бега» нашла зыбкий приют в ночном эмигрантском кабаке. В какой-нибудь «Шехерезаде» или «Жар-птице». В «Самоваре» или в «Распутине».
Герой Вертинского научился подшучивать, подсмеиваться беззлобно над этими женщинами, чтобы из-за них не страдать. Но иногда все же не выдерживает. И позволяет себе открытое чувство, сильную страсть, откровенную обиду, впрочем, как всегда, смикшированные и упорядоченные иронией.

Таков «Прощальный ужин» - может быть, главный шедевр Александра Вертинского. Особенно в чисто исполнительском, актерском плане. Сюжет, как всегда, мелодраматичен и откровенен. Завершается связь, яркая, с самого начала обреченная на скорый конец. Жизнь сделала нелогичный, упоительный зигзаг, долго так продолжаться не может. Надо возвращаться к своему привычному образу бытия, налаженному и обеспеченному - с одной стороны, стихийному и призрачному - с другой. Такой роман необходимо завершить вовремя, чтобы сохранить о нем воспоминание как о «золотых днях украденного счастья». Иначе он превратится в свою противоположность, в нескончаемую муку, в страдание, в ненависть. Уходить надо вовремя. Герой Вертинского слишком опытный мужчина, чтобы этого не понимать. Уходить надо красиво, накрыв последний ужин на двоих на террасе приморского ресторана, у самого прибоя, в изумительный час сумерек, когда море на мгновение становится светлее неба.

И прощаться надо уметь по всем правилам изысканной любовной науки - без упреков и жалких слов, сохраняя лицо, следуя благородному стилю той опасной игры, в которой трудно бывает с точностью назвать победителя.

«Я знаю, я совсем не тот,
Кто вам для счастья нужен.
А тот - другой... Но пусть он ждет,
Пока мы кончим ужин!»

Обида все же прорвалась, уязвленная гордость не просто мужчины, но художника потребовала удовлетворения.

«Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы! Не нам!
Бродягам и артистам!»

Безотчетно Вертинский сформулировал свое кредо. Восславил свободу, которую не променять даже на золотую клетку любви, и талант - свое бесценное неразменное достояние.

...Но не без оснований считается, что Казанове в старости суждена не самая завидная участь. Характер прежний, манеры и приемы все те же, порыва и задора вроде бы хватает, возможностей же, увы, кот наплакал. Судя по устным рассказам, по богемным апокрифам, Александр Николаевич тоже не избежал этой столь типичной житейской драмы. Однако с честью преодолел ее творчески - самые знаменитые свои романсы, исповеди, ламентации стал исполнять в немного ироническом ключе, не столько кичась былыми победами, сколько посмеиваясь над ними. И уж, конечно, не оплакивая их бессильными слезами. Очень достойная мужская позиция.

А тему победительной женственности, вечно его волновавшей и томившей, он опять же с мужским изящным достоинством претворил в поздний отцовский гимн маленьким дочерям. Покаянно-кокетливый, но бесконечно трогательный и наивно мудрый. Оказавшийся к тому же пророческим: «доченьки» выросли красавицами и «звездами».

Судьба тут оказалась благосклонной к великолепному грешнику - его слава была продлена и приумножена тем, чему он служил в каждой своей интонации и строке: женской прелестью и талантом.

Александр Николаевич Вертинский великолепный грешник
 

Ох, Вертинский. Помню, ещё совсем маленькая нашла у мамы тексты его песен, рукой переписанные. до сих пор помню наизусть некоторые.
Долгое время воспринимала его как поэта, а не как певца. Очень люблю, очень. Сдавала экзамен по литературе, меня спросили:
"Вот Александр Сергеевич Пушкин такой великий, его стихи помогают людям жить. А у тебя есть такой поэт, чьи стихи помогали бы тебе?"
"Есть"
"Пушкин?"
"Нет. Александр Вертинский."
Лица экзаменаторов надо было видеть. Когда все, сдавая экзамены им отбарабанивают "мой любимый поэт Пушкин-Лермонтов", я с Вертинским оказалась неожиданным исключением.
Любимые его произведения - "Прощальный ужин", "Пани Ирена", "Кокаинетка", "Лиловый негр", и одна песня, не помню, как называется, про усталого старого клоуна.