Рассказ про то, как я на Беркут-Аул съездил
 

Двадцать человек нас было,и поехали на майские, как и в прошлом году, но дорога
не цвела, и город проводил нас дождём - холодным, осенним, слякотью. В вестибюле
я стоял на руках, исподтишка разглядывал незнакомых людей, одна из которых была
мне малознакома - Жанна,у которйо мы обедали и ужинали, когда ходили на Три
Брата. Познакомил её с Аней. Ещё было два каких-то казаха - хороших человека, по
всему видно, и себе на уме, как тогда показалось. Ещё много людей. А на гитаре
струны ослабили, чтобы не повело её, и настраивать лень было, так что дождался
автобуса, сидя на рюкзаках, и в автобусе заваливался в самые странные позы на
протяжении девяти часов, чтобы как-то поспать - гнулся сам и сплетал своё тело с
Аниным в самые замысловатые фигушки, когда затекала спина. На выезде из города
делал ставки, на каком километре дороги дождь перейдёт в снег.

Он перешёл ещё в городе, километре на десятом, где мы обычно лазаем по скалам, и
снег валил, грозя разбить лобоое стекло, всю дорогу. Один раз автобус пришлось
выталкивать, не просыпаясь, но стрельнув у Олега пару затяжек "Магны". Приехали
из-за метели вместо предполагавшихся четырёх утра в семь где-то, выползли в снег
поколено, напялили на себя тёплую одежду и рюкзаки, и побрели по снегу к пасеке,
и по дороге расцвело, и не помню её почти, потому что... чёрта с два! рюкзаки мы
сгрузили в Уазик, и предполагалось, что он довезёт их и продукты, и железо для
крыши домика в базовом лагере до лесопилки, а мы налегке добежим.
Ну и где цветы, где трава? Зима, и боюсь, что Аня устанет, и подъём я проспал, а
на середине подъёма, когда дорогу пересекли, следов Уазика не было, стали
спускаться с горы по дороге, и вернулись опять к пасеке - сугробы были не для
уазиковских колёс, и вообще ни для чьих. Так что рюкзаки теперь уже точно на
себя навьючили, и побрели помаленьку вверх. Я все тяжёлые вещи к себе сгрузил, у
Ани из наших вещей были спальники. пуховики, и прочая легкотня.

Она держалась, я
её подбадривал. Шли долго, потому что в лоб Аня гору бы не одолела, а дорога
петляла серпантином по склону. Останавливались для отдыха, снегу съели по ведру
на брата, наверное - он там вкусный. По дорге разделись до предела - я снял
свсё, что было под комбинезоном, оставил лишь тельняху, которую мне Валентин
подарил. Аня держалась, и меня радовала этим. Трудный был подъём, и трудный
спуск, и потом опять трудный подъём, который в конце уже началказаться Ане
бесконечным, и она перестала верить, похоже, что базовый лагерь вообще
существует где-то - а есть только дорога, приснившаяся ей в тяжёлом сне, которая
не кончится раньше, чем проснёшься. Мне было проще: я понимал, что лагерь есть,
есть домик, пол из жердей, на который рюкзак в конце концов рухнет с плеч,
печка, которая затрещит в конце концов, словно поленья, как зёрна весной,
созреют в ней, и станут рвать скорлупу огнём, жаром.

Печка была, и кедры были в
сугробах, и снег проваливался иногда поколено, и я знал, среди какой красоты мы
пробираемся, и рассказывал Ане, какие прекрасные вершины нависают над нами,
грозя сбросить лавины к краю леса, какие долины открываются под нашими ногами -
заросшие кедрами, и сереющие нераспустившимися ещё лиственницами - долины, глядя
в которые сверху, как в зелёные сподуменовые чаши, клянёшься себе когда-нибудь
поселиться тут, и дбывать пропитание собственным огородом и пчёлами, спускаясь к
дороге лишь пару раз в году. Рассказывал о скальных пиках, что сходятся над
головой, как сходятся над ней небоскрёбы - вертикальные, а кажутся сужающимися
вверху в колодец. Но про небоскрёбы я сейчас могу что-то припомнить, а там
небоскрёбы не вспоминались, и в словарном запасе их не было.

Рассказывал Ане
парой слов об этом, в передышках между рывками от одного взлёта по склону к
другому - рывками,в котрых сердц Анино балансировало между движением и всхлипом,
срывающим его в остановку или надрыв. Рассказывал потому, что Аня видела лишь
туман, сдобренный, пропитанный снегом, и в этом молочном ватном бисквите
всплывали стволы кедров и лиственниц, которые, по моим словам, заполонили эту
долниу, эти склоны, своими сухими корявыми, полными деревянной силы телами, а
головы их были как на старинных портретах, которые всталяли супруги в свои
медальоны - по краям размыты снегом, и только лицо можно было рассмотреть у
кедров, а причёска терялась в размывах снегопада и тумана. "А если бы ты
захотела посмотреть на вершины гор, что слева от нас нависают, то тебе пришлось
бы запрокинуть голову настолько, насколько шея позволит, а вот здесь мы шишки в
прошлом гоу собирали, где сугробы - три из них лежат у нас дома в вазочке, а тут
ручей бежал". Я взял за правило говорить Ане те слова, что приходят в голову, а
иногда даже специально делать из мыслей слова, чтобы она их услышала.

Предложил ей пару раз скинуть рюкзак, чтобы потом я вернулся забрать его, но она
отказалась, порадовала меня - мне нравится, что в ней есть то же упорство, что и
во мне, и радостно за неё, что она не гнилуха какая-то. Но если бы бросила, я бы
не посчитал её гнилухой - ей было трудно, действительно. И взлёт потом
последний, затяжной,и озеро, и сил у неё уже млао оставалось, и тут домик,
рюкзаки сбросили, а там чай уже готов. Постелили на нарах, где не капало,
повечеряли, поужинали, погалдеи, и уснули, как окунулись в темень. На следующий
день нужно было спускаться к Уазику за продуктами, проделать тот же самый путь,
что и сегодня, но с грузом побольше. Аня не представляла себе такой подвиг
повторно, но девчёнок мы и освободили от этого удовольствия - пошли лишь мужики,
кроме двоих, которые сказались усталыми. Зато пошли две девчёнки-альпинистки -
жанна и Рая. Но это завтра всё было.

2. А завтра снегопад был, и мы позавтракали, и по снегу, по заметённым следам,
пошли вниз. Легко пошли, и спускаться было смешно и радостно, воля душила,
деревья гнулись под снегом, снег был мягким и тёплым, сугробы - новыми,
иссиня-белыми, на подъём взлетели, оставив ноги поколено под снегом, под
сугробами, просто взнеслись, насквозь пропитав одёжу пОтом, раскрасневшись,
рзвеселившись, раззадорив себя неизбежной гипервентияцией, разогнав сердце до
предела - весь как сердце - пульсируешь, бьёшься, веселишься, словами
перекидываешься весёлыми с тем кто рядом - с Димкой, Сашкой, раздвигаешь снег
талией - ноги лишь повинуются ей упругой, свившейся в змеиную пружину,
неудержимой, стиснутой в обруч мышцев, готовых либо лопнуть, не выдержав куража,
либо рвать сугробы бёдрами, ускоряя их до бега, который на склонах превращается
в полёт, когда подставляешь ноги под падающее тело, вспенивая ими снег, и
слетаешь вниз, дразня ноздри воздухом, зажав лыжную палку в руке, как
первобытное копьё, и как будто не уазик впереди, а зверь, уставший от погони,
который слабее тебя оказался, хоть и зверь, которого ты загонишь, и убьёшь без
жалости, потому что ты не хитрее оказался, а сильнее - загнал его своим сердцем,
своей талией, к которой бёдра металлическими пружинами пристёгнуты, запугал
своим лёгким дыханием, в котором хрипотца не от усталости вздрагивает, на
поверхность всплывает, а от того, что кураж, что кровь из капилляров на язык
просачивается от давления, и вкус крови хрипотцой отзывается в голосе, дразнит,
дурманит, и воля твоя - вся здесь - в этом беге по белому вязкому, по искристому
пушистому, между угадываемых вершин, в стиснутом снегопадом в канаву ущелье.
Бежишь, дразнишь судьбу, подстёгиваешь кровь, снег мнёшь ладонью в сахар
холодный, глотаешь его, зубами крошишь - распахнулся весь, волосы мокрые, лёд на
голове, пар от тебя, как от полыньи - серой, злой, хищной - заворожит,
спеленает, загонит - не уйти от неё, не обойти - настигнет и кровь выпьет.

3.
Так и добежали до уазика, а там сергей чай сделал, а остальные - которые первыми
вышли - только через сорок минут подошли. Так и столяи под снегом,
смеялись-балагурили, бутерброды делали. Потом собрались наверх, стали рюкзаки
грузить.
4. Димка грузил рюкзаки. Мой нагрузил сильно, приподнял его, вздохнул, сказал -
даааа, придётся сегодня поработать. Димку я уважаю, и если он так сказал - то
давай работать. Вот только неподъёмный был рюкзак. Я у остальных пробовал потом
для интересу - было легче. Надо было мне дождаться всех, и часть груза
раскидать, да я не стал, а взвалил мешок н спну, и побрёл по дорогое, шаги
считая, как будто у меня за спиной корзина с землёй, а в голове, на губах, в
сердце для ритма - слова басят - в тех горах, где снег да ветер, нанина, нанина,
жил Вано, старик столетний, нанина, нанина. Сколько раз она прокрутилась в
голове? Весь подъём.

Подъём с Колей мы срезали - в лоб в гору пошли, не по
дороге. Шли, останавливались у очередного взлёта, закусывали конфетами, снегом
запивали, и не думали о том, сколько ещё осталось, потому что на каждый шаг
нужна была вся сила. И к концу первого хребта моё колено сорвалось. Совалось как
тогда у Чёрного узла, и я уже знал, что будет в ближайшие дни, да некуда было
деваться. Так и шли. Останавливалиь, пот выстуживали, и дальше шли. Трудно было.
Терпелка душевная у меня сильнее, чем телесная, вот и рвётся иногда тело.
Долго-долго долго шли. Долго-долго по снегопаду, проваливались на всю ногу в
снег от тяжести: провалишься и думаешь - встану-невстану?. Думаешь так, а знаешь
другое - встану. Встаешь да идёшь. Снег лопаешь. Снегом умываешься. Снегом руки
студишь, чтобы не расплавились. Впереди нет уже гор, нет деревьев, нет ничего.
Даже следов нет, а есть только один след - следующий. След-След-След-След.
Блядь. След-след-след-след. Епона мать. След-след-след-след. Сука. Щас дойдём до
взлёта - передохнём. Дошли. Подкинь-ка рюкзак. Пошли. Больно ногу, но утешает
то, что завтра всё равно больнее будет.

Отстал я потом. На тропе нашёл бутылку с чаем, на бутылке - конфета. Коля
оставил. спасибо - крикнул. Полежал под кедром. Посидел под кедром у озера.
Подъём кончился. Коля вернулся, чтобы рюкзак взять. Спасибо ему. В домик вошёл.
Сашка встретил, который усталым сказался. В глаза ему не стал смотреть - не по
своему нежеланию не стал, а они сам отвелись, чтобы он в них не прочитал
обидного. Выпил чаю, Аня меня переодела в сухое. Пошутил ей - побробуй для
интересу рюкзак от полу оторвать. Не смогла, кажется.
Забрался на нары. Уснул, кажется.

5. Засыпая, вспоминал, как вдоль дороги женщины пели: песни русские, а слова не
знакомые. Голоса задумчивые, переливистые, манящие. Хочется пойти посмотреть,
что за певуньи там в ущельях спрятались - то по одной поют, то три вразнобой, а
песня не рвётся, а в одну сливается. Красиво очень. И ум понимает, что это от
гипервентиляции, а то, что за кромкой ума, задумывается - если неслышимое стало
слышным, то вдруг и невидимое видимым станет? И всю дорогу - то дверь в лесу
скрипнет, то собака цепью звякнет и тихо-тихо заворчит, или тявкнет, то лошадь
фыркает... Красиво в лесу, заманчиво. Леший манит с тропы.

6. Познакомился там с Калкеном и Казезом.
По дороге говорю Калкену
- Вас Калкен звать?
- Да - говорит.
- Мы вас на скалах на десятом километре видели
- Станешь древним, как я, и тебя много кто видеть будет.
У него душа ясная, с ним легко было. Я видел его душу, и маятник, которым он к
небу привязан. Спрашиваю - рукопашкой занимался.
-Нет, отвечает, а почему спрашиваешь?
- Людей, кто рукопашкой долго занимается, у кого маятник строит и к небу
цепляется, сразу видно. Идёшь по городу, и краем глаза говоришь себе - наш
человек идёт, струна в нём натянута. А чтобы посторонних было - только Калкен да
ещё одна девчёнка-продавщица в Шемонаихе: сумбур в мозгах сразу: видно, что не
рукопашник, а душа - похожая на твою. Всегда такие встречи радуют, да нечасто
случаются - недавно в автобусе видел парня, ещё давно - на скамейке. И толку с
этих встреч, что порадоваться, потому что говорить бестолково: и так видно, что
одно и то же знаем. Вот и Калкен, пока я баню топил, говорил мне, а я молчал
только, потому что и я то же самое знаю: что люди с душой жить созданы.
Казез - внутри как Калкен, и внешне они похожи. Он мне свою жену проиграл, и ещё
двух жён я выиграл. Долг простил, конечно: зачем мне чужие жёны, когда своя -
чудо.
Он моим шуткам улыбался чуть заметно: шутки чуть заметные тоже, поэтому радостно
было, что он их замечает. И хитро на меня поглядывал, когда я подшучивал над
кем-то, и помалкивал.

7.
Два раза я на Беркут порывался идти, два раза доходил до первого взлёта, боль
откидывая, но потом невмоготу было, и других бы держал, и если бы наверху сдал,
пришлось бы им меня вниз тащить. Возвращалася. Посидел под кедром, погрелся в
тени на солнышке, потому что если не в тени - то сожжёт кожу, и не подумает.
Вернулся, сел у костровища, и слёзы к горлу подступают, и муторно до слёз, и
душу тянет вверх, а ноги не идут. Да тут комар пролетел, о мою руку споткнулся,
и рассмешил меня, я разулыбался и пошёл крышу железом круть. Привязался на
верёвках, на жумарах, к коньку, и листовым железом мы с Ерланом весь послеобед
крышу перекрывали. Мне по душе эта работа была: дом подновить.

А два дня баню топил: печка с прошлого года сохранилась: стоит себе, красивая.
Мы дров наломали, и я так нажарил её, что даже воды нагрелось, и потом долго жар
стоял, а на другой день баня удалась вообще чудесная. Мы пошли с Аней гулять уже
ближе к двенадцати, и зашли погреться в баню, хоть и знали с детсва, что в баню
ночью нельзя, потому что в них ночью черти парятся. <Вырезано по Аниной просьбе>
и Аня пошла к речке умываться, а полная луна её тело серебристым сделала, и она
серебро себе в лицо бросала, и мне в банке консервной принесла, в которой я днём
лиственичную и кедровую серу варил. Тут мы и поняли, что за черти в банях
водятся по ночам, и почему родители детей ночными банями стращают :-)).
Вернулись к Костру, там Калкен с Казезом. Калкен говорит - Костя, я так и
надеялся, что ты сегодня ещё придёшь, петь будешь. Я им спел одну, другую - их
пробрало, они даже хлопали, и передёргивало их от песен, как от водки. До
четырёх утра пели.

Когда расходились, Володя говорит - разбудите меня завтра, когда гулять пойдёте,
я вас сфотографирую. Я залез на крышу утром, позвал его - он не откликается,
храпит. Я его за колено потормошил - спит. За нос подёргал - не просыпается.
Пойдёмте, говорю, Анюта с Санькой, втроём гулять. Да Ерлан сумел Володю
разбудить, и он нас фотографировал, но в основном - Аню, потому что она
красотка. А она и рада была - выбражала перед камерой, а мне на неё любоваться
оставалось, как она дурачится.

8. На фоне Беркута сфотались. Аня забралась на него, и поэтому я рад за неё.
Когда засыпали, на полатях лёжа, она рассказывая, сказала, сама того не заметив:
"а когда спускались с вершины на землю..." и что-то потом. Там - чем выше, тем
сильнее - отрываешься от земли, и горы - это не земля уже, по ним можно
взобраться на небо. Там небо. Земля внизу. На неё спускаешься с неохотой, и
потом уже всегда тянет - до слёз, до немоты, до обиды в горле. Там можно после
смерти сидеть и с ангелами разговаривать, а лучше - дожидаться другого, кто ещё
на земле. Дожидаться и смотреть. О чём разговоаривать? У меня и на земле-то слов
немного: кедры да снег, трава да речка, горы да луна, да друзья. Со всеми
молчать можно. Слова ни к чему.

9. Сны мне снились. Разные: и тревожные, и радостные. И следы рассказывали о
том, кто их оставил, и научили тому, что следы привязывают к себе время, и время
застывает в следах, как в ключах, давая простор фантазии, которую не
фанатазируешь, а разглядываешь: правдивой фантазии, реальной в прошлом: вот
здесь козлы горные останавливались, а здесь, где наст замер под солнцем, отекая,
скакал заяц, а потом прямо по его дороге люди проходили след-в-след. Молча,
переговариваясь, а здесь лось коу глодал, проголодавшись. Следы просторанство
воедино сводят, освобождая его от времени: блестит снег под солнцем, цветы
из-под снега расцветают, кедры молчат, лиственницы просыпаются, горы в небе
висят, на землю поглядывают, но им мало дела до земли: у них свои дела: молчать,
манить. Молчать. И там, в небе, где горы, и здесь, на земле - следы остаются.
10. Следами, как строчками, небо к земле пришито.