[Мужчина]

При всем своем гедонизме, при том, что женственность являла для Вертинского самую соль бытия, он как никто другой чувствовал драму любви, ее иллюзорность и подлинность в одно и то же время, ее сложность, не подвластную никакой логике и никаким расчетам. Не ветреность эстетизирует Вертинский в своих романсах, но вечную интригу любви и различные ее стадии, ее безотчетное пробуждение и тайные знаки, ее способность заменить человеку весь мир и ее умение весь мир у него отнять.

[Мужчина]

В этом смысле знаменитая строка «Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема» отнюдь не цинична, как ее трактуют некоторые якобы исследователи. Конечно, сколько бы ни каялся артист притворно в своем донжуанстве, какие бы ни выказывал познания в области адюльтера и тайных связей, на самом деле ему и впрямь важнее всего было, «чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев». То есть испытать вдохновение. Завестись, ощутить изумительное кружение сердца, одинаково предшествующее и творчеству, и любви.

[Мужчина]

А повод - повод всегда находился. То ли случайная встреча, то ли исповедь за бокалом вина, то ли житейская сценка, подсмотренная в кафе, в театральном фойе, на каком-нибудь столичном или же, наоборот, провинциальном променаде. Есть у Вертинского нечто вроде маленькой поэмы «Концерт Сарасате», не такая общеизвестная, как, скажем, «В синем и далеком океане» или «Бразильский крейсер», но зато поразительная по знанию женского сердца и по той откровенности, с какой это знание декларируется.

[Мужчина]

«Ваш любовник скрипач, он седой и горбатый. Он вас дико ревнует, не любит и бьет. Но когда он играет «Концерт Сарасате», Ваше сердце, как птица, летит и поет». Этот сюжет навеян совершенно конкретным случаем. Однажды в черновицком кафе (Черновцы были тогда вполне «европейским» румынским городом) Вертинский увидел немолодую, но все еще очень красивую женщину, в позе которой, как он рассказывал, было нечто обреченное. Да и весь ее облик - жакет, сумка, туфли - подходил под пошловатое определение: «остатки прежней роскоши». Но вот на эстраду вышел скрипач - толстый, некрасивый румын с напомаженными волосами, с фальшивым огромным бриллиантом на пальце, и, припав порочным лицом к скрипке, взмахнул смычком. Это был Владеско, знаменитый скрипач, ресторанный гений, исторгавший стоны и рыдания не только из своего: инструмента, но одновременно из сердец самой: пресыщенной публики. При этих страстных, тоскующих, бередящих душу звуках лицо обреченной, увядшей женщины преобразилось, запылало волнением и восторгом, как от бокала превосходного шампанского. И глаза ее засверкали наркотическим блеском, будто от порции кокаина. Вертинскому рассказали: это некогда европейски известная певица Сильвия Тоска, влюбившись в скрипку Владеско, она забросила свою карьеру, ушла от богатого мужа, растратила состояние только лишь для того, чтобы следовать повсюду за этим пошлым и жадным кабацким Паганини, который обращался с ней, как с опостылевшей, ни на что не годной собакой.

[Мужчина]

«Он альфонс по призванью. Он знает секреты. И умеет из женщины сделать зеро…»
Надо думать, Вертинский и прежде знал об этом особом мужском умении, на которое, как назло, падки самые утонченные и нежные женщины. Однако на этот раз картина чересчур броская и впечатляющая. До бессильной злости обидная в своем неразрешимом парадоксе.
«Вы прощаете все за «Концерт Сарасате». Исступленно, безумно и больно любя!»
Недаром, по свидетельству мемуариста, в начале тридцатых в Берлине, в годы наивысшей своей зарубежной славы и совершенного материального благополучия, певец как-то заметил:
- Меня понимают очень немногие мужчины и все женщины.
Отсюда его известное бытовое эстетство, любовь к красивым вещам, к роскоши и комфорту. И красивые женщины составляли как бы самую существенную часть этого житейского натюрморта. При всем при том, что артист нередко повторял в те годы своего абсолютного мужского успеха:
- Я хочу женщину, мечтающую о счастье, а не о норковой шубе.
Тут нет противоречия: красота жизни, а значит, в первую очередь женская красота, была для него духовна, полна некоего высшего смысла. «Обладание», замечает все тот же наблюдатель-мемуарист, было средством овладения женской душой, поводом для романа, единственным героем которого оставался он один… Потери он преображал в стихи и песни.

[Мужчина]

Опять же по легенде, подлинность которой трудно как подтвердить, так и опровергнуть, у Вертинского в Голливуде был роман с Марлен Дитрих. Почему и нет, познакомились они еще в Париже, оба были изгнанниками, великая Марлен, судя по ее мемуарам, питала слабость ко всему русскому... Так или иначе, но слова остроумной песенки «Марлен», посвященной знаменитой немке, свидетельствуют об определенной короткости отношений. Ибо кому же, как не близкому человеку известны все привычки, капризы и причуды «звезды».

[Мужчина]

«Надо вас боготворить,
Ваши фильмы вслух хвалить,
И смотреть по двадцать раз,
Как актер целует вас…
На ночь надо вам попеть,
С поцелуями раздеть,
Притушить кругом огни.
Завтра съемка… Ни-ни-ни…
И сказать, сваривши чай - Гуд бай!»

Эта же русская шансонетка может служить свидетельством возмужания, той душевной мужской устойчивости, которой достиг в годы своей славы Александр Вертинский и его лирический герой. Как бы ни льстила его самолюбию связь со «звездой», он прекрасно отдает себе отчет в том, насколько она губительна не только для его таланта, но и для нормального человеческого самосознания и самоуважения.

[Мужчина]

«Нет. Уж лучше в нужный срок
Медленно взвести курок.
И сказать любви прощай.
Гуд бай».

Нет, герой Вертинского не очерствел сердцем, просто устал от бесконечных маневров и тактических ходов на «любовном фронте», как выражался Зощенко. В каком-то смысле женщины перестали его волновать, во всяком случае, в прежнем будоражащем смысле. Все больше иронии и горечи звучит в его обращении к новым предметам, не страсти, нет, а всего лишь дежурного увлечения. Зато душевного тепла и усталой нежности не жалеет он, обращаясь к своим классическим героиням, несчастным служащим ненасытной индустрии развлечений - танцовщицам на цирковой арене, к «падшим ангелам» из кордебалета «Фоли-Бержер» и других мюзик-холлов, к «дансинг-герл», наемным партнершам богатых гуляк, приезжающих в ночные рестораны поплясать румбу и фокстрот. Братская нежность усугубляется еще и тем обстоятельством, что девушки эти зачастую - русские барышни, бывшие гимназистки и курсистки, тургеневские барышни, что называется, дошедшие до ручки, до отчаяния, до забвения всего того, чему поклонялись в благодушии российской провинции, до потери себя в мышиной возне эмигрантского униженного существования.

[Мужчина]

«Это бред. Это сон. Это снится...
Это чей-то жестокий обман.
Это вам подменили страницы.
И испортили нежный роман».

Здесь прямо-таки бунинское «Легкое дыхание» приходит на память, с одной лишь поправкой, что героиня не была застрелена на вокзале своим несчастным отвергнутым любовником, а после долгого безнадежного «бега» нашла зыбкий приют в ночном эмигрантском кабаке. В какой-нибудь «Шехерезаде» или «Жар-птице». В «Самоваре» или в «Распутине».
Герой Вертинского научился подшучивать, подсмеиваться беззлобно над этими женщинами, чтобы из-за них не страдать. Но иногда все же не выдерживает. И позволяет себе открытое чувство, сильную страсть, откровенную обиду, впрочем, как всегда, смикшированные и упорядоченные иронией.

[Мужчина]

Таков «Прощальный ужин» - может быть, главный шедевр Александра Вертинского. Особенно в чисто исполнительском, актерском плане. Сюжет, как всегда, мелодраматичен и откровенен. Завершается связь, яркая, с самого начала обреченная на скорый конец. Жизнь сделала нелогичный, упоительный зигзаг, долго так продолжаться не может. Надо возвращаться к своему привычному образу бытия, налаженному и обеспеченному - с одной стороны, стихийному и призрачному - с другой. Такой роман необходимо завершить вовремя, чтобы сохранить о нем воспоминание как о «золотых днях украденного счастья». Иначе он превратится в свою противоположность, в нескончаемую муку, в страдание, в ненависть. Уходить надо вовремя. Герой Вертинского слишком опытный мужчина, чтобы этого не понимать. Уходить надо красиво, накрыв последний ужин на двоих на террасе приморского ресторана, у самого прибоя, в изумительный час сумерек, когда море на мгновение становится светлее неба.